И все-таки, оказаться с Алисой наедине, но уже не для того, чтобы оскорблять ее, выдирая последние нервные клетки, было отличным решением. Запереться подальше от чужих глаз и выходить только для того, чтобы притащить пару кружек черного и бутербродов, захватив и то, что было оставлено на кухне, и снова пропасть, исчезнуть, будто и нет никакого спасателя, нет никакого кондитера, и вообще на кухне никого не было - о небольшой уборке Вик позаботился. Спасибо Персефоне, их никто не дернул, не заставил идти на какие-нибудь тесты, хотя было подозрение, что такое может случиться, но она будто решила оставить их в покое. Наконец-то они не вгрызались друг другу в глотки, не пытались вырвать кадыки, кричали, но кричали не от боли, лишь иногда прерываясь на перекус или короткий отдых. Приятно было даже просто лежать с пичугой в постели, прижимать ее к своему обнаженному телу, покрытому испариной, и гладить по плечу, пока они пытались перевести дыхание. И все никак они не могли отлипнуть друг от друга, как приклеенные.
И сколько бы времени они не провели вместе за весь прошлый день, во сколько бы не легли спать, а уснули они уже сильно после того, как свет сменил свой оттенок, но проснулся Виктор рано. Немного злой, но все же довольный. Как камень с души свалился. Несмотря на то, что выспаться не удалось, он не смог сдержать легкую улыбку, глядя на спящую Алису, и только осторожно сполз с кровати, оставляя ее дальше спать под одеялом. И кто бы знал, что утро не задастся. Как всегда стандартно выбранный режим - душ, спортзал, кухня, но здесь как раз и поджидала та самая причина, по которой почти весь остаток дня Вик был готов разорвать кого угодно, кто пристанет к нему. Они с Алисой были осторожными новичками. Ну как, осторожными... По крайней мере, не пытались схватить чего-то чужого, даже на складе свои вещи не признали. Тир же оказался совершенно другим экземпляром. Оставив Виктора без еды, стоило ему только отвернуться, он спровоцировал не просто волну агрессии. Удивительно, как вообще живым-то остался. Пришлось избегать Алисы, пока вся злость, которой, надо заметить, стало сильно меньше, не была вбита в несчастную грушу. Опять.
К полудню Виктор уже вернулся в комнату с заново состряпанным завтраком и еще парой кружек черного, и так и застрял в своей комнате вместе с пичугой. Опять. Хорошо же они научились снимать стресс в таким условиях. Просто собираешь необходимое количество еды, запираешься у себя и трахаешься в свое удовольствие, пока яйца звенеть не будут. Такой антистресс был даже приятнее, чем колотить несчастную грушу, от которой такими темпами скоро не останется ничего. Выдержать также долго, как вчера, уже не вышло, и в какой-то момент Вику пришлось признать, что он вымотался, что ему нужна передышка, да так и уснул после промелькнувшей в голове мысли "пиздец как затрахался".
К вечеру Виктор уже пришел в себя, но решил, что пока надо повременить. Девчонка может с ним остаться, даже должна, сказал бы он, но ушла куда-то. Как раз за это время удалось и поужинать, и в душ сходить, и снова устроиться в своей комнате, углубляясь в книгу по кулинарии. Интересное, все-таки, занятие было. Он продолжал читать про способы обработки продуктов, иногда возвращался назад, вспоминая, какая посуда для чего нужна, а написано здесь было чуть больше, чем он знал. Гораздо лучше пособия о том, как людей спасать. Там и так почти все было очевидно, а вот с кулинарией было что-то новое и интересное. С энциклопедией растений тоже не сравнится. Валяясь в одиночестве, Вик даже выудил из тумбочки кружку с карамельками, закинул один осколок за щеку и снова убрал подальше в тумбу - чтобы себя лишний раз не искушать, а то от описания готовки голод нападал внезапно и беспощадно, но он ведь только недавно поел.
Когда Алиса вернулась в комнату уже с какой-то книжкой, Виктор загнул уголок страницы, на которой остановился, и захлопнул свою, откладывая ее на тумбочку и переворачиваясь на бок, чтобы подпереть голову рукой, уперевшись в постель локтем.
- Решила сегодня пораньше спать лечь? Кстати, сколько там времени?
И спать-то совсем не хотелось. Уже свет даже сменился, а сна не было ни в одном глазу. Так недолго из-за девчонки и распорядка дня лишиться.

Похоже, девчонка вернулась в приподнятом настроении. Наблюдая за ней ленивым, на удивление спокойным взглядом, Виктор уже без зазрения совести, если она у него вообще существовала, рассматривал ее тело, покрытое синяками-отметинами. Неплохо было бы поставить еще пару неровных засосов здесь, здесь и здесь... Покрыть ими ее бедра. Если сильно постараться, можно превратить ее в какое-то подобие себя. Если перестараться - не сложно и убить, но этого пока никто не планировал делать. Пичуга как-то очень резко за последние два дня перешла из касты "игрушек" в касту "мое". Вик, конечно, тоже уставал от общества, и то, что пичуга ушла прогуляться по Станции, было только на руку, но ее возвращение уже не раздражало, даже наоборот - немного радовало. Все равно приходит, все равно сидит с ним, даже несмотря на то, что сейчас ей, возможно, не очень приятно ходить. Можно было сколько угодно таскать в комнату еду, но не лежать же ей без конца в постели. Удерживать было бы просто бесполезно.
Похоже, оба они потерялись во времени за эти два дня. Режим рисковал распрощаться с Виктором окончательно, но так просто с ним расставаться он не спешил. Выровняет еще, может, завтра или послезавтра. Снова походит, окидывая тяжелым взглядом всех, кто встречается на пути, дождется вечера и уснет еще до того, как свет сменит свой оттенок с яркого и холодного на теплый и не такой бьющий по глазам. Хотелось бы, конечно, чтобы в комнатах хоть иногда была полная темнота. Было ощущение, что спать при свете как-то не очень правильно, но даже к этому привыкаешь настолько, что мысли о полной тьме вызывают небольшой приступ паники. И что же делать, когда не видишь абсолютно ничего вокруг себя?
- Так посмотри, все равно стоишь... Эй!
Нет, похоже, сегодня точно не получится уснуть раньше так называемого утра. У Алисы в голове была какая-то идея, какая-то мысль, которая стала каким-то вдохновением для чего-то нового. Едва ли у нее получилось бы так просто завалить Виктора на спину, если бы она попыталась сделать это чуть раньше, хотя бы несколько дней назад. Вероятнее всего, он просто сгреб бы ее в охапку, прижал к себе и вместе с ней перевернулся на другой бок, зажимая пичугу между собой и стеной, чтобы не смогла убежать. Пусть смотрит свои картинки в книге, а ему пора спать. Но сейчас Вик просто упал на спину и позволил девчонке сесть на него сверху. Вряд ли, конечно, она оценит такую податливость и станет проводить параллели с тем, как было раньше, но сейчас спасатель напоминал какого-то гигантского, сытого до отвала дикого кота, готового лежать пузом к верху, если его черепушку будут чесать. Или как самый злобный пес перед своим хозяином, перед тем единственным, кому вообще дозволено увидеть слабость зверя и прикоснуться к самому незащищенному месту.
- На спине? Крылатую, ты имеешь ввиду?
Виктор положил руки под голову, пока давая Алисе рассматривать рисунки на груди и животе. Странные у нее все-таки развлечения. Пытаться вычислить, кто на нем изображен... Да он сам не очень помнил всех, кого видел в отражении. Например, тот монстр, что красовался на груди, вызывал какие-то смутные ассоциации, и слово на языке крутилось, но вспомнить не удавалось. Некоторых Вик все же помнил, но раз уж пичуга решила сама разобраться в вопросе, так стоит ли ей мешать? Зато сейчас можно насладиться в очередной раз видом обнаженного тела, которое на этот раз уже не пыталось куда-то спрятаться, прикрыться, и стало будто бы раскованнее. Можно было бы снова взяться за свою книгу, но сперва Долин предпочел потянуться всем телом, упираясь руками в стенку у изголовья и чуть приподнимаясь вместе с девчонкой, чувствуя, как напрягается каждая мышца живота и спины.
- Думаешь, сможешь опознать всех?
Ну и, собственно, чтобы не мешать ей, Виктор все же подхватил снова свою книгу, раскрывая ее и снова утыкаясь в текст. Вряд ли сейчас он будет читать вдумчиво. Каждое слово, сказанное Алисой, выведет его из концентрации. А вот посмотреть схематичные крошечные рисунки можно было бы. Интересно, все-таки, как была устроена кухонная утварь. Иной раз, читая книгу по поварскому искусству, он думал, что профессию ему выбрали явно не ту, но пока ничто не мешало совмещать приятное с полезным.

Пока Алиса чем-то занята кроме того, чтобы сидеть и всматриваться в пустоту, Виктора все устраивает. Он и сам не против уделить время книгам, раз уж другого развлечения здесь найти пока не удавалось, а теоретических знаний было маловато, чтобы переходить к практике полноценно. Пока он лежит, изучая схематичный рисунок комбайна, в голове проносятся разные мысли. Например, о том, что сейчас на нем сидит пичуга, практически полностью обнаженная, и на нее уже не хочется наброситься, как это было вчера. Хочется рассматривать ее, подмечая какие-то особенности вроде веснушек на плечах или каких-то родинок на теле. И ни одной татуировки. Кожа буквально девственно чистая и мягкая. От одной только мысли хочется уже прикоснуться к ней и почувствовать тепло ее тела снова, уже без лишней агрессии.
От прикосновений к животу Виктор невольно поджимает мышцы живота, выдыхая шумно и чуть улыбаясь уголками губ. Щекотно. В ответ на такие касания он кладет руку на бедро девчонки, чуть сжимая его пальцами, и прислушивается к ее голосу. Надо же, даже не раздражает. Он вообще отмечал у себя удивительное спокойствие. Будто ему надо было не выбивать всю дурь из груши в зале, а как следует потрахаться, и вот, он уже совсем другой человек - спокойный, даже не норовящий оскорбить пичугу, чтобы в очередной раз увидеть обиду на ее лице, не желающий уколоть побольнее, чтобы загнать девчонку в угол и наблюдать за ее страхом, смешанным со злостью. Слишком хорошо, чтобы портить момент.
Отвлекаясь от своей книги, Вик отложил ее в сторону и посмотрел на картинку в книге Алисы. Учитывая, как сильно была искажена картинка на его животе, изображена там могла быть чья угодно морда, и медведя тоже, но что-то подсказывало, что у него тогда и морда была бы посуровее. А эта, все-таки, хоть и скалилась, но казалась не такой внушительной, как косматая морда лесного хищника.
- Да не, не похоже, - он захлопнул свою книгу, откладывая в сторону идею попытаться почитать, и положил ее на тумбочку, теперь уже не прикрываясь ничем и позволяя себе рассмотреть пичугу снова, как будто в первый раз. - Может, собака?
Усмехнувшись на это тихое ворчание и проскользнувшую по лицу пичуги улыбку, Долин прикрыл глаза, пуская руку с бедра девчонки на постель. Хочет сидеть и рассматривать - пусть сидит. Хоть каким-то делом занята, а не просто проводит свою жизнь в постели, кутаясь в одеяло и рассматривая сны, если они у нее вообще были. За собой он пока не заметил, чтобы ему приснилось хоть что-нибудь с тех пор, как он пробудился.
- Если бы я их подписывал, тебе разве было бы интересно сейчас их искать?
Голос звучал как-то по-особенному мягко, даже бархатисто. Вот уж точно - сытое и довольное урчание. Почему бы и нет? Он добился своего - пичуга перебралась жить к нему и даже начала заниматься хоть какими-то делами, у нее появились первые успехи на кухне, разве это не повод гордиться и дать ей немного свободы, прекращая терроризировать только ради того, чтобы заставить двигаться? Все равно на зарядку с собой он ее больше не звал после того раза, давая выспаться, лишь бы только она не останавливалась на достигнутом. Может, вдвоем они смогут что-нибудь изобрести из местных полуфабрикатов? Что-то, что не будет просто разбавленным и замороженным синим, хотя и это было вкусно. Да и карамель у нее получилась неплохая, и вот ее-то Вик растягивал на подольше, не уверенный, что скоро у него запас сладостей пополнится, а так хоть какое-то разнообразие.
Пока Алиса изучала книгу, Виктор задумался над тем, а какими животными они вообще могли бы быть? Алиса уже носила гордое (или не очень) звание пичуги, маленькой птички, а вот он? На ум пока ничего не шло, и с этими мыслями он совсем закрыл глаза, расслабляясь и дыша тихо, ровно, как будто вот-вот уснет. Может, оно так и было бы, если бы девчонка не норовила его то и дело выдернуть из этого состояния блаженства, когда, наконец-то, ничего вокруг больше не волновало. Даже удалось на короткое время забыть, где они, хотя этот вопрос все еще оставался открытым. И где они, и зачем они здесь. Для чего-то же все это было нужно?
- Как думаешь, какое животное мне подошло бы? - он все же приоткрыл глаза, снова устремляя взгляд на Алису. - Ты вот похожа на маленькую птичку, мне кажется. А я? Есть там в этой книге что-нибудь подходящее?

Будь они, действительно, животными, Виктор сейчас издал бы утробное, гулкое урчание, сродни тому, что издает леопард, которого чешут по макушке. Обязательно своей когтистой лапой он бы взялся за руку пичуги, не давая ее оторвать от себя и заставляя гладить и чесать целую вечность. Или хотя бы пока он не уснет, расслабляясь и втягивая когти в массивные, сильные лапищи. Ее прикосновения уже не вызывают такого бурного отклика, не пробуждают желания дернуться в сторону от ее рук. Алиса явно поняла, как обращаться с этим зверем, чтобы зубы, сжатые на ее горле, не сомкнулись, ломая ей шею и терзая на множество кровавых ошметков, разлетающихся в стороны, как конфеты из разбитой пиньяты. Он даже отзывается на ее легкие поцелуи, улыбается едва заметно в ответ на прикосновения языка к сухим губам, и чувствует тепло ее тела, обнимая девчонку поперек спины и прижимая к себе покрепче, чтобы не дать сбежать сейчас. Пусть лучше лежит. Так хорошо.
Росомаха. Никогда не приходилось видеть это животное, чтобы оценить по достоинству выбор девчонки. Хотя она, похоже, руководствовалась исключительно тем, как переводится название зверя с латыни. Не сказать, что такое умозаключение было обидным, но для приличия Виктор нахмурился, понимая, что не сможет долго держать лицо и сорвется уже через несколько секунд, поджал губы и разлепил глаза, чтобы посмотреть на пичугу, лежащую на его груди. На ту самую птичку, которая не боится зверя, не боится хищника, способного одним резким движением прервать ее и без того недолгую жизнь.
- Это я-то обжора? - напускное возмущение больше напоминало ворчание, на грани того, чтобы рассмеяться, ведь слова так сильно не цепляли, как украденная одежда и полотенце. Тем более, такие слова. - Это ты щас намекнула, что я много жру?
Намекнула - это когда сказала, что животные симпатичные. А про обжору было сказано вполне себе четко и ясно. Виктор не показывает, что ему, на самом деле, приятно было услышать хоть что-то хорошее в свою сторону, пусть и через призму зверька, напоминающего крошечную копию медведя на длинных лапах. Не знает, как реагировать на подобного рода слова. Не умеет показывать, что ему приятно. И в груди какое-то странное чувство, будто все поджалось, как от ее прикосновений пальцами к животу в попытках разузнать, что же за морда нарисована у него на животе, будто в попытке установить что-то вроде ментальной связи с этой самой скалящейся мордой. Вик душит это чувство, прячет усиленно, как что-то ценное, пытается затолкать поглубже в себя и не показывать, насколько он падок на лесть, что даже для него было небольшим открытием. С Алисой, в принципе, всегда случались какие-то открытия. От эмоциональных до рефлекторных. Это пигалица как-то умела всковырнуть кусочки скорлупы, в которую Долин сам заперся, надеясь, что никто не сможет добраться до него, а она смогла. Умело цепляла коготками скорлупки, забираясь под трещины, и отковыривала их, пробираясь под не самый надежный панцирь в упрямом желании узнать, почему же он такая тварь и что скрывается за этой маской мудака.
- Значит, надо оправдывать то, каким ты меня видишь. Время второго ужина.
Перевернувшись на бок и зажав Алису между стеной и собой, Виктору приходится сгибаться в три погибели, чтобы добраться до ее шеи. Чтобы с грозным рычанием, сквозь которое пробивается смех, ткнуться в изгиб шеи и плеча, клацая зубами где-то в миллиметре от кожи, но губами прижимаясь к теплой коже, сухими и шершавыми губами, едва заметно царапающими. В какой-то момент он даже кусает девчонку, не больно, скорее игриво, пусть и могло со стороны это выглядеть как-то зверски. Скорее, щекочет кожу, пока в какой-то момент не прихватывает достаточно больно, сам того не ожидая.
- Будешь знать, как называть меня обжорой.
Вик сразу начинает зализывать укус, как самую настоящую рану. Целует кожу, дыша шумно, и едва ли не сворачивается в клубок, чтобы ткнуться головой в ее ключицы. Руки его беспорядочно шарят по ее телу, подмечая в очередной раз под пальцами стройный ряд ребер. Такая маленькая и хрупкая, что чтобы к ней прижаться, придется обзавестись явно не таким огрызком кровати, который у них сейчас был, а чем-то побольше. Это сейчас он позволяет Алисе чуть больше, чем обычно. Дает ей мнимую свободу, держа на своей ладони маленькую птичку и слушая ее щебетание, пока в какой-то момент эта ладонь не сожмется в кулак, обрывая щебетание перепуганным, жалобным писком. Выдыхая шумно, он снова закрывает глаза. Сон накатывает как-то слишком беспощадно. И как она может не спать ночами? Откуда столько сил?
- Слышь, пичуга, - он говорит тихо, чувствуя, как вибрируют его голосовые связки в тихом урчании. - А какого черта ты меня к Тайлеру посылала? Понравился он тебе чтоль?
Усмехнувшись, Виктор и сам не знал, почему его до сих пор волновали слова Алисы, услышанные тогда, у бассейна. Можно было уже забыть и простить все то сказанное в пылу гнева, но бывали моменты, которые так просто из головы не выходили.

Слова Алисы пробегают по хребту множеством игл, колющих кожу и сбегающих куда-то вниз по спине. Это ему-то Тайлер понравился? Внутренний протест разгорелся с одной искры, подкинутой пичугой в тлеющие угли осознания, как его обдурили на том празднике. Или же нет? Смеяться над собой у Виктора получалось хуже всего. Он мог бы уже множество раз забыть эту ситуацию, улыбнуться и сказать про самого себя "Майор болван", если бы обладал достаточным количеством самоиронии, но ее катастрофически не хватало в такие моменты. Даже оправдываться он не стал бы за тот свой поступок, узнав о ненастоящей традиции, и только сказал бы "Да и хер с ним". Здешние жители вообще были очень странные. Очень разные. Все, как разноцветная овальная карамель в ярко-красном пакете с крупной сине-белой надписью "БонПари". Или как горстка разноцветных жевательных драже, покрытых хрустящей глазурью, под которой неизменно скрывалась белая липкая гадость сладкого или кислого вкуса, в зависимости от цвета упаковки, но с неменяющейся надписью "Skittles" и абсолютно дурацким лозунгом про скитлзтрянку и радугу.
Вот они здесь все в кипельно-белой упаковке с контрастной надписью на ней, гласящей "Persephone". Все разные по виду, по характеру, по повадкам и манере речи, но до тошноты одинаковые внутри, состоящие из абсолютно одной и той же требухи, мяса, костей, полведра крови и веселых, задорных глаз. Хотя, может, не у всех они были такие уж и веселые, задорные. У кого-то - напрочь запуганные, как у загнанных жертв, трясущихся в углу перед своими обидчиками или убийцами. У кого-то - безразлично-холодные, как застывшие ледники где-то в далеких землях Антарктиды. А у кого-то, в самом деле, веселые и задорные - как у детей, еще не познавших все "прелести" жизни, уготованные им злобной сукой судьбой. Здесь у каждого на лице был отпечаток неизвестности прошлой и будущей, хотя кто-то, определенно, мог знать больше, чем эти двое, лежащие сейчас на кровати и обнимающие друг друга под взаимное урчание голосов.
- Он не понравился мне, - фыркнул Виктор, нахмурившись невольно, но так и не открывая сомкнутых глаз. - Мне здесь добрая половина Станции в дети годится.
Не признаваться же в собственной оплошности, в самом деле. Даже сейчас, будучи разнеженным прикосновениями, легкими поцелуями и теплом тела Алисы, Вик не мог себе позволить сделаться хоть чуточку дураком. Он и так позволил увидеть себя такого, каким пичуга запомнит его надолго. Если не на всю жизнь. Она наверняка захочет подольше удержать в себе момент, что этот громила, чья кожа расчерчена всевозможными чернильными картинками в виде животных, каких-то людей и надписей, изгибающихся в изящном шрифте или скалящихся острыми углами букв, умеет быть ласковым, пусть ласка его точно также кусачая, как и он сам, снова прячущийся за маской полного безразличия к окружающим его людям.
Ее слова снова пробегают по спине стадом мурашек, согнанных с плеч до самой поясницы. "Мой хороший". Виктор резко раскрыл глаза и поднял голову, будто забывая о том, в какой чудесной неге он только что пребывал, чувствуя ее пальцы на своем затылке, такие успокаивающие и убаюкивающие, способные заставить уснуть прямо сейчас, так и зажимая ее между стеной и собой и лежа на одеяле, которое выдернуть - абсолютно безнадежная затея.
Что это было?
Он смотрит внимательно, напряженно, прищурив глаза, от чего с уголков глаз расходятся лучики морщинок - беспощадных свидетельств его возраста. Сон будто рукой сняло. Она дарила это желание провалиться в сон, почувствовать себя где-то не здесь, не на Станции, хотя бы на несколько часов, и она же так жестоко это желание забирала, сменяя его недоумением. Виктор чувствовал, как в груди у него заходится искра злости. Беспричинной, казалось бы, но он-то каким-то краем сознания знает, в чем дело. Просто не умеет принимать любовь. Не понимает ее. Не знает, как это - любить. Что это вообще такое? Вот то самое, когда хочешь видеть человека каждый день? Когда хочешь прижимать его к себе, чувствовать тепло его тела, мягкость кожи, ее аромат, смешанный с запахом здешнего мыла? Или, может быть, это вообще какая-то болезнь, от которой стоило бы срочно излечиться? В отношении себя Виктор любовь вообще слабо мог представить. Его можно терпеть, но не любить.
- Чего? - голос звучал напряженно после выжженных клеймом где-то на подкорке мозга слов "мой хороший". - Что ты щас сказала?
Алиса совершенно точно испугается. Попытается оправдать себя, объяснить, почему она так сказала. Найдет тысячу и одну причину, почему эти слова сорвались с ее губ, но, скорее всего, никогда не скажет истинную причину. Как и он наверняка не сможет сказать, что любит ее. Скорее, она здесь просто единственная, кто ему подходит. Не похожая на ребенка, только что достигшего совершеннолетия. Первая, кого вообще удалось встретить здесь, в этом проклятом месте, где все они - проклятые и обреченные доживать свой век в замкнутой экосистеме, созданной явно каким-то злым гением, которого, может, и в живых-то уже нет. Но и все это не давало ей права любить его.
Он просто не был согласен с тем, что к нему можно испытывать что-то подобное.

Ожидаемо. Алиса мечется, будто выбирая, в какую сторону сейчас ей ринуться, но с каждой стороны будет поджидать или капкан, или разъяренный зверь, или охотник, уже выцеливающий ее глупую маленькую головку, в которой зародилась мысль назвать Виктора "мой хороший". Вжимается в стену, пытаясь отстраниться, смотрит перепугано, сползает и мечется в другую сторону - прижимается к груди, как будто ничего не произошло. Она и делает вид, что ничего не было, настолько хорошо, что в голове появляется мимолетная мысль, как привидение, скользнувшее мимо них.
Послышалось?
Виктор искренне не понимает, что происходит у него внутри. От чего такое чувство, будто в нем все закипает, но не от ярости, не от злости... от смущения? Он хмурится, но все же прижимает девчонку к себе, глядя непонимающим взглядом в стену. В груди не самое приятное ощущение. Будто комок его чувств, непонятных, неосознанных, сворачивается в тугой клубок, все туже и туже, настолько, что еще немного, и будет больно. И даже если послышалось, неужели вот такое простое к нему обращение может вызвать желание провалиться сквозь землю, исчезнуть, просто перестать существовать. Он шумно втягивает воздух носом и также шумно выдыхает, глубоко, еще не оставляя попытки разобраться в самом себе. Почему все так? Почему он не может реагировать как-то иначе? Почему внутри все будто бы перевернулось?
Это типа и есть любовь?
Да нет, вряд ли. Даже для себя Долин вряд ли смог бы дать определение любви четко и связно. Сказал бы что-то вроде "Это когда мне не хочется выкинуть ее пинком под зад из своей комнаты". Сказал бы "Это когда она ревет и смеется из-за меня". Сказал бы "Это когда она жмется, хотя боится". В двух из трех случаев он не стал бы говорить о себе, потому что не знает. Не понимает, что для него любовь настоящая. Даже влюбленность. Простое физическое влечение какими-то высокими чувствами он не считал. Это просто потребность. Но почему именно она? Может ли это быть из-за того, что в его руках она выглядит такой маленькой, хрупкой и беззащитной? Может ли быть из-за того, что она первой попалась на глаза? Или, может, из-за ее картавой "р", которую так и подмывало передразнить? И снова о ком угодно, только не о себе.
Алиса знает, как вить веревки из того, с кем она. Знает, куда ударить побольнее или ввести в еще большее замешательство. Даже сейчас, когда она утыкается лицом в грудь, трется о нее щекой и говорит, чтобы он ее не бросал, ей удается задевать внутри что-то, отзывающееся болезненным ощущением в горле, как бывает, когда всеми силами сдерживаешь слезы. Почему?
Что, блядь, случилось в моей жизни такого, чтобы я так реагировал?
- Вроде и не бросал пока, - врет он, припоминая те самые три дня, когда они не общались.
Врет, вспоминая, как душил ее и рычал в лицо, а после ушел к себе и еще долго не хотел бы видеть девчонку, если бы она сама не пришла. Врет так, будто бы дышит этим. И все же не дают покоя ее слова. Пичуга не пыталась убежать, хотя могла бы попробовать перемахнуть через громилу и скрыться за дверью, издающей шелест, словно сама Станция делала вдох каждый раз, как двери комнат открывались. Наоборот, только жалась, и "мой хороший" уже не казалось каким-то мороком, внезапно напавшим в полудреме. А спать хотелось настолько, что глаза начинали болеть, только сон как будто рукой сняло.
- Ты что, влюбилась?
Слова звучат как-то глухо, возможно, впервые неуверенно. Виктор до сих пор не думает, что его вообще можно любить. Любить можно Августа - он милый, нежный, буквально плюшевый пацан, считающий свою работу чуть ли не миссией. Любить можно Хавьера - несмотря на всю внешнюю молодость, мыслить он мог вполне себе взросло, хоть и казалось, что он пребывает в какой-то меланхолии. Любить можно Венеру - яркое энергичное пятно в здешнем обществе, болтливую и прилипчивую. Но не Виктора, готового в любой момент свернуть шею любому, кто приблизится к нему достаточно сильно. Он чувствует себя каким-то бешеным псом, прицепленным цепью к металлической балке, которую не вырвать всеми силами. Псом, к которому тянет руку пичуга, а он только скалится, не знающий, что такое настоящая забота, как она выглядит. Не знающий, что такое любовь на самом деле.

- Это бред.
Из горла вырывается нервный смешок, а Виктор, отпустив девчонку, садится на край кровати, растягивая рот в не менее нервной улыбке, не веря своим ушам. Сколько времени они здесь? Две недели? Три? За это короткое время что-то в голове должно было слишком сильно перемкнуть, чтобы она так привязалась. Чтобы сейчас, будто совершенно не думая, говорить такие слова. Свесив руки с колен и опираясь на них, Вик снова усмехнулся, ладонью проводя по своему лицу, будто стараясь избавиться от морока. Стараясь забыть то, что он сейчас услышал. Просто сделать вид, что ничего не произошло. Но нет же, произошло, причем что-то такое серьезное, на что выдать адекватную реакцию не получалось. Хотя бы спрятаться за маской безразличия, как всегда, отвесить ей очередную обидную усмешку и оставить все как есть.
На самом деле, даже за собой Виктор замечал какое-то абсолютно нездоровое увлечение Алисой. Он хотел, чтобы она всегда была рядом, чтобы больше никогда не уходила к себе и спала с ним в одной постели, пусть даже и приходила спать сильно позже, чем он. Признаться себе в том, что ее приятно обнимать во сне, прижимать к себе - это все равно, что сейчас вспороть свою кожу, сломать ребра и, выдернув еще бьющееся сердце, отдать ей в надежде, что она его не раздавит. Откуда брался такой страх? Долин отдавал себе отчет в том, что боится влюбляться, но не понимал, почему. Боится и того, что кто-то влюбится в него. Как будто в этом было что-то плохое. Как будто это было каким-то проклятьем, которое ляжет на его плечи, и с ним придется идти еще остаток жизни. Но ведь другие девчонки не проявляли к нему такого интереса. Да и он сам не шибко-то на кого-то засматривался кроме Алисы. И вот сейчас пичуга как будто вскрыла гнойник, растущий где-то в глубине души, и могла наблюдать эти метания, разглядывая напряженную изогнутую спину.
- Ты сама не понимаешь, что говоришь.
Не сказать, что слова его звучали как-то агрессивно. Скорее, растерянно. Щелкая костяшками пальцев, Виктор поднялся с постели, принимаясь мерить шагами комнату и стараясь разогнать свои мысли на этот счет. Может, стоило бы сейчас выйти, прогуляться по станции, посидеть в саду или снова уйти к бассейну? Вряд ли кто-то сейчас будет там околачиваться. В любом случае, появилось невыносимое желание сбежать, спрятаться, закопаться поглубже, чтобы Алиса его не нашла. Оттолкнуть ее, отказаться принимать ее слова, даже хотя бы допустить мысль о том, что он может быть кем-то любил, было чем-то невыносимым. Бросив растерянный взгляд на пичугу, Вик тяжело вздохнул. Все как-то не так. Как-то неправильно. Разве этого она заслужила? Чтобы рядом с ней был он? Могла бы найти себе кого-то более спокойного, разумного, адекватного, в конце концов, но явно не громилу, впечатывающего ее в постель и оставляющего на ней яркие отметины.
Внутри все горело в противоречии, в попытке отказаться от мысли, что кто-то может хотеть оказаться настолько близко. Виктор даже не допускал мысли о том, чтобы кому-то открыться, сказать о своих чувствах. Даже если бы он попытался, то совершенно точно не смог бы. Слова все равно застряли бы в горле костью, от которой никаких шансов отплеваться, и снова были бы проглочены, забиты в дальний угол и забыты, пока не возникнет очередная ситуация, когда придется попробовать их достать и рассказать о своих чувствах, тем более в лицо. Он напряженно стиснул челюсти, играя желваками и на этот раз злясь не на Алису.
Долин злился на себя. Настолько сильно, что не было сил держать себя в руках. Так и хотелось что-нибудь сломать, что-нибудь ударить, но девчонка же испугается. Оставалось только с тихими щелчками напрягать костяшки, чувствуя едва заметные всполохи боли и легкого онемения, исчезающего также быстро, как появлялось после щелчка.
- С чего ты вообще это взяла? - остановившись на месте, Виктор все же устремил взгляд на пичугу, оставшуюся на кровати.
Ты правда думаешь, что у нас что-то может получиться? И совершенно не боишься, что однажды по случайности я могу тебя убить?
Сказать это - значит, точно поставить крест на любом общении с ней. Виктор нервничал, волновался, время от времени даже закусывал собственные губы до крови изнутри, чувствуя металлический привкус на языке, но не зная, что же сделать с тем горящим огнем в его груди, который пробудила Алиса своими, казалось бы, совершенно безобидными словами.

Ловить себя на мысли о том, что девчонка начала собирать вещи, невыносимо. Сейчас между ними все трещало, ломалось, взрывалось, летя в тартарары, и Виктор даже понимал, почему. Понимал, что Алиса не умеет читать мысли, она еще не познала такого умения. И не познает никогда. Но выдавить из себя эти слова было просто невозможно. Сказать их - значит, признать, что она стала его слабостью. Тем, чего его можно лишить и сломать, уничтожить. Вик настолько боялся слишком сильно сблизиться с пичугой, но сам не знал, где проходит эта тонкая грань между "слишком близко" и "еще чуть-чуть можно", что не заметил, как эта самая граница была нарушена ими обоими. И вот сейчас девчонка начинает метаться по комнате, собирая свои скромные пожитки, а он только и может, что смотреть на нее ошарашено, замерев, будто какое-то крошечное животное перед прыжком зверя.
- Да нет. Ну, в смысле...
Слова снова застревают в горле, и договорить не получается, глядя на то, как она одевается. Сейчас бы подойти к ней, убрать ее руки от одежды, дать понять, что он вовсе не это имел ввиду, и дело, действительно, не в ней, а в нем, как бы банально это не звучало. но какой-то абсолютно абсурдный страх сковывает, не дает пошевелиться, обвивает цепями и сдавливает, как удав - свою жертву. Объясниться сейчас кажется чем-то невозможным. Собственное сомнение зашивает прочными капроновыми нитями рот, оставляя после иглы уродливые кровоточащие дыры, рискующие стать напоминанием о собственной ошибке. Даже дышать становится сложно, словно из комнаты резко откачали весь воздух.
- Да почему не нужна?...
Но перебить Алису не получается. Поток ее слов, ее злости и ярости абсолютно понятен. Только что теперь делать - Виктор не знает. Смотрит, ждет, стараясь скрывать свой испуг. Еще слово, сказанное в ее сторону, и он окончательно все сломает. Потеряет также быстро, как и обрел. Даже еще быстрее. Сглатывая комок слюны, хотя во рту образовалась та еще безжизненная пустыня от волнения, он слушает обвинения в свою сторону и понимает, что теперь-то Алиса точно права. Она отдает всю себя, вверяет в его руки, а он говорит, что ее чувства - бред. По крайней мере, со стороны так выглядит, и он прекрасно понимает, почему, но от этого не легче. Наоборот, ощущение стягивающегося узла на груди все сильнее и сильнее, а ее удары в грудь заставляют только несдержанно выдохнуть, попытаться перехватить ее руки, но схватить лишь воздух.
- Алиса, - он старается все же перебить, говоря не громко, даже не рычаще, и все еще наблюдая за ней, стараясь зацепиться взглядом за ее глаза и дать, наконец, увидеть, что он боится. Даже спасатели и такие говнюки, как он, умеют бояться.
Но этот поезд уже не остановить. Пичуга не скрывает своих слез, палит словами, как пулями, ударяя сильнее и сильнее, вызывая сжирающее чувство стыда, заставляющее опустить голову в покорном жесте. Да, виноват. Да, идиот. Да, не ценил и не ценит. В ее глазах это выглядит именно так, и винить сейчас девчонку просто не в чем. Сам виноват, самому и расхлебывать теперь. А в горле комом стоит сожаление обо всем сказанном, удушающим комом. И носоглотку неприятно колет, болезненно, до того, что кажется - не разревись он сам сейчас от собственной беспомощности и дурости, там точно что-то лопнет или сломается.
Мазнув взглядом по ее синякам, по отметинам, оставленным только-только, расцветающим уродливыми синими цветами, Виктор только тяжело выдыхает, снова опуская взгляд куда-то себе под ноги в осознании, насколько сильно он облажался. И ведь в голове бьется она единственная фраза, банальная до того, что за нее можно получить пощечину, и это будет справедливо.
- Я не это хотел сказать...
Слова даже не вклиниваются в ее монолог, а растворяются в этом крике души, рвущемся сейчас из пичуги наружу. И никого он не найдет. И не обвинял он ее в несерьезности. Но слова выбрал явно не те, чтобы объясниться. Хорошо, что не позволил себе усмехнуться. В ином случае, сейчас все точно было бы потеряно. Шаря беспомощным взглядом по полу, по стенам, по чему угодно, только не по Алисе, Виктор в какой-то момент замечает, как она опустилась на колени, закончив свою тираду. И что сейчас ей сказать? Как объясниться, когда при одной только попытке раскрыть рот и сказать ей все, что сейчас было на душе, было ощущение, будто он вырывает из себя куски сам, разбрасывая их в стороны, создавая новые и новые раны, которые потом обязательно затянутся, но оставят после себя уродливые, кровоточащие шрамы.
Поджав губы, Виктор все же опустился перед ней на колени, заглядывая в лицо стыдливо. Часто ли увидишь подобное лицо у того, кто предпочитал оставаться холодным, безразличным ублюдком, бьющим именно туда, где особенно больно? Часто ли увидишь на его лице именно сожаление о сказанном?
- Ты не так все поняла, - он с предельной осторожностью касается ее запястья, думая взять за руку, но отпрянув и снова опуская руки на колени. Боится даже взглянуть ей в глаза сейчас после всего услышанного.
Молодец. А теперь попробуй починить, как было.
И как было, возможно, уже не будет. Сейчас все либо сломается окончательно, либо станет хорошо, надо только подобрать нужные слова. И корить сейчас себя вслух перед ней вряд ли поможет. Только хуже сделает. Кусая губы и дыша тяжело, через раз, будто бы затаив дыхание, чтобы никто его не слышал, Виктор надеется только на то, что девчонка не сбежит, если выложить ей все как есть. И ведь на ум даже не пришла мысль о том, что он сейчас перед ней стелется, что пытается угодить, успокоить всеми силами, пусть даже придется признаться в каких-то своих чувствах. Как вообще о них можно говорить? Это его. То, что зародилось в нем, и чем страшно было делиться - вдруг даже она растопчет и скажет, что все это - бред, но только именно, что бред, а не то, что он имел ввиду.
- Я хотел сказать, что... - он замялся, сцепив руки в замок и гладя большим пальцем ладонь, пока снова и снова кусал свои губы в попытке подобрать слова. - Да не важно. Просто знай, что... - и снова запинка. Так дело дальше никогда не пойдет. - Мне тоже нравится одна девчонка, - говорить это было какой-то пыткой. Сказать прямо не получится, и приходилось искать способы хотя бы как-то намекнуть о том, что он сам чувствует. Чтобы дать ей понять, что он, в самом деле, не то имел ввиду. - Она часто плачет, тихо говорит... И я всегда боюсь ее сломать, - описание отличное, но под эту категорию можно было запихнуть не только Алису, и нужно было что-то еще. - И, наверно, только она не считает, что я могу ей сломать шею в любой момент.
Выдох вышел каким-то особенно громким, с присвистом от надавившего на грудь сожаления. Хотелось прикоснуться к Алисе, ощутить тепло ее кожи, но смелости не набиралось достаточно, чтобы хоть пальцем к ней притронуться, обнять, сжать в своих объятиях. Если она захочет убежать - пусть бежит. Все равно вряд ли получится все выровнять.