Она не знала точно, когда проснулась. Просто лежала (стояла?), смотрела на лампы в потолке. Белый свет рассеивался матовыми панелями и не резал глаза. Ну, почти. Она моргнула раз, другой, и в голове наконец-то заворочалась мысль. Одна-единственная. Эта мысль была первой за почти год, и из уважения её можно было бы назвать Мыслью.
И эта Мысль мыслилась вот так: «Какой же ущербный потолок».
К сожалению для Первой Мысли, пробуждающийся мозг продолжил свою работу. Та самая Первая Мысль исчезла, сменившись ощущениями, чувствами и эмоциями. Но, возможно, Мысль всё же оставит свой след на этом чистом сознании.
Она сделала нетвердый шаг вперед и чуть не упала, не сразу поняв, что пол находился ниже положения её ног. Она ещё раз взглянула на потолок – Первая Мысль уже успела забыться, но матовый свет и серая краска наверху её чем-то неумолимо раздражали. Затем, словно что-то осознав, она посмотрела вниз.
- Зачетные сиськи, - сказала она.
А затем поняла, что это были её сиськи.
А затем поняла, что она понятия не имела, что у неё были эти самые сиськи. К слову, реально неплохие. Они были похожи на яблочки, аккуратные, румяные, круглые. Такими вполне можно было гордиться.
И уже где-то потом пришло осознание, что она понятия не имела, кто это – она.
Итак, у неё была серая комната с белым освещением, белым столом, серым шкафом и такой же серой кроватью. Не то чтобы она успела осмотреть всё: на самом деле только что, было перед глазами, потому что оборачиваться она не рискнула.
Перед ней, на серой кровати, лежала одежда. И она была ужасна.
- Ха, - она подошла (уже твердым шагом, никаких падений, мышцы бодро работали, раз-два-три) и внимательно уставилась на бельё. – ХА.
Увиденное не впечатляло. Это был самый ужасный горчичный цвет. Или не горчичный? Палевый? Ванильный? Она даже понятие не имеет, кто она, можно простить путаницу в цветах. В любом случае, выглядело это ужасно.
Она всерьёз задумалась о том, чтобы не носить штаны. Можно ли объявить войну одежде? Кто-нибудь вообще объявлял войну одежде? Серьёзно, эта рубашка должна быть казнена. Она выглядит так, словно помогала совершать ужасные преступления. Возможно, одним своим видом.
Почему вообще кто-то положил нормальные трусы, лифчик, носки, футболку, но такие кошмарные рубашку и штаны? Она решила, что всё дело в цвете. Цвет был ужасный.
Но зато тапочки были классные. Или это были мокасины? Да плевать, главное, что они были такие слегка пушистенькие и коричневые. Цвет здорового человека. Цвет Правильной Одежды. Дабы поощрить обувь, она сунула в них ноги.
Тапки были офигенно приятными: тёплыми и мягкими, ступни словно в облака засунуты. Она пошевелила пальцами ног и решила, что пока что на этом миссия была выполнена. Остальная одежда подождёт. Белое бельишко было ванильным вариантом на все случаи жизни, поэтому могло подождать своей очереди. Но вот рубашка и штаны – это жесть. Возможно, она их сожжет, когда найдет вещи для Настоящих Крутых Девочек.
Она взяла в руки книгу, лежащую рядом с Исчадиями Мира Одежды, и, повернув пару раз, глянула на обложку. Обложка была белой, с черной иконкой швейной машинки и черными крупными буквами:
- Основы швейного производства, - прочитала она вслух. – Звучит как что-то крайне занудное.
Зато внутри были картинки. Всякие разные стежки, выкройки и строение швейных машинок. Она даже не знала, что есть несколько способов вдевать нитку в иголку – хотя, справедливости ради, сейчас она не знала почти ничего. Ну, кроме того, что ей только что плюнула в глаза рубашка, поправ все законы красоты.
Она захлопнула книгу с мягким звуком и кинула на кровать, стараясь не смотреть на Тех, кто Приходит в Кошмарах к Своим Создателям-Модельерам. Мозг пробуждался, стряхивал с себя пыль и начинал понимать, что что-то тут не так. Она начинала чувствовать жажду знаний. Ответов. Или у неё просто очень сильно чесалась голова – на всякий случай она удовлетворила эту потребность.
- Пора, - сказала она. Не то чтобы она знала, что за «пора», но звучало круто, и она очень хотела это сказать. На самом деле настолько, что понизила голос до недо-баса и сказала ещё раз: - Пора.
Итак, в дополнение к серо-белой комнате был серо-белый санузел, серый шкаф (где, к своему ужасу, она нашла братьев и сестер Ванильной Белой Одежды и Отвратительных Штанорубашек), какой-то экран около двери, в которой было окошко в серый коридор, и камера с человеческий рост в стене.
К стыду, камеру она заметила не сразу. Она залипла на двери: подносишь к панели сбоку руку – и дверь открывается с мягким шумом. А потом закрывается. А потом ещё раз рука – и дверь открывается.
Да, не самое высокоинтеллектуальное развлечение для больших девочек, но её мозги, которые почти смёрзлись, были в восторге. Возможно, с таким же упоением обезьяны и дети бьют камнем о камень.
Она бы развлекалась так ещё, если бы сзади не послышался какой-то механический звук. Она обернулась, но ничего не заметила - никаких посторонних, никаких мигающих лампочек. Но теперь пробуждающееся сознание заметило криокамеру. И это было Очень Важным Открытием, потому что на сером стекле, идеально маскирующемся под унылую стену, была надпись:
«Эмма Робинсон
20 лет
Портной»
- Эмма, - сказала она. – Эмма Робинсон. Двадцать лет. Портной?
Итак, если подумать, Эммой мог быть кто угодно. Может, Эмма – владелица Ужасных Штанов, и они наконец-то выжили её из комнаты, а чтобы у жилища оставался владелец, новенькую Её огрели по голове и засунули в камеру. А, может, Эмма – это название камеры. Она была уверена, что вещам дают женские имена. Ка-ме-ра. Камера – «чья она»? Она. Женский род. Всё логично. Эмма – это камера.
Затем она – ну, она-она, а не она, которая камера – задумалась: а как её создавание поняло, как определять род слова? Память делала вид, что ничего не знает, и что у неё до сих пор зрительная травма от Штанов.
Пробуждающееся сознание продолжало работать. Она коснулась рукой букв и произнесла ещё раз:
- Эмма Робинсон.
Ничего. Ноль эмоций. Эммой могла быть неизвестная особь женского пора, эта камера женского рода или же она, которая она-она. И раз имя было бесхозным, и владелец не выпрыгивал из-за угла, забирая его с собой, то она решила стать Эммой.
Не то чтобы самосознанию было необходимо себя как-то называть – всегда есть только Я и Другие – но так было очень комфортно. И даже если Эммой на самом деле была марка камеры, она была не против. Наверное, и камера тоже не возражала над разделением имени.
И раз Эмма приняла имя Эмма, то пришлось принимать и то, что ей (и/или камере) было 20 лет, и что она (они) были портными. Мозг знал, кто такой портной. Портной упоминался в «Основах швейного производства» между двух картинок вытачек.
Эмма не чувствовала себя портным. Или портнихой. Она и Эммой себя не особо чувствовала, но её никто не спрашивал. Но вот в чем был неоспоримый плюс, так это то, что портные не только вдевали нитку в иголку – они ещё и резали. Была картинка офигенно больших таких ножниц. А что это означало? Правильно! Конец жизни Отвратительным Штанорубашкам. Больше они не смогут причинить ей вреда!
К величайшему сожалению Эммы, в комнате не было ни ножа, ни ножниц. Она попыталась было порвать ужасающие вещи зубами, но максимум, чего добилась – чуть не подавилась оторвавшейся пуговицей с рубашки.
В итоге пришлось идти на компромисс – одевшись, Эмма дала шанс на жизнь только штанам, и то лишь по тому, что где-то в её голове брезжила такая штука, как Нормы Приличия. Рубашка была скомкана и засунута под матрас. Робинсон злорадно на нём попрыгала, ощущая сладкую победу над ужасом цвета и покроя. Зачем вообще нужна рубашка? Футболки достаточно. Она бы хотела потоптаться и на всех рубашках из шкафа, но не хотела ещё раз видеть их перед глазами.
Ужасные вещи. Ей очень-очень нужны ножницы.
И другие штаны. Именно это заставило Эмму выйти из комнаты в серый коридор.
Ладно, она покривит душой, если скажет, что ей было не любопытно, где она и Эмма ли она. Но штаны сыграли важную роль в этом процессе.
И вот так Эмма Робинсон сделала свой первый шаг по коридору. Постукивая по стенам и дверям справа от себя – просто так, почему бы и нет, - она двинулась дальше.
Может, она найдет кулер с именем «Эмма» на боку. Вот была бы умора!